И рычание было в кустах.
Только ночь видела в кустиках на пригорке двух собак: сверху — шерстью поросшая, снизу — белая, пышная, ревущая. Мордами — на пожар, задом — к реке. И хрип, и рык. А вдали — вой да крик.
Метались люди с ведрами, баграми, кочергами. Еремеев двор уж не спасали, лишь бы огонь дальше не перекинулся. В отблесках догоравшего дома били баграми Федьку, сломали руку да ногу. Еремей орал:
— Не убейте! Небось в пытошной скажет, кто его научил!
А в темных кустах две собаки грянули оземь, обернулись людьми. Встрепанная Анфиса, отряхивая глину с коленок, спросила:
— Куда же мне теперь?
— Беги давай к лысому, куда же больше? Муж он тебе, забыла?
Федьку отвели в тюремную избу, но держали там недолго. Вскоре в пытошной палач привязал его к «козлу», бил кнутом из воловьих жил:
— Кто научил? Запорю!
Федька заходился от боли, словно нырял в омут и обратно выныривал, а в дурной голове высвечивалась Маруська с грудями-дынями. Назовешь Григория Осиповича, так он Маруську не позовет… А какая Маруська, если руки-ноги перебиты? Да заложено было в молодое тело извечное желание, оно и пересиливало даже адскую боль.
Отливали водой, снова били. Орал, ругался по-турецки. А может, не по-турецки, только думал так, а бормотал на каком-то ином языке…
Григорий на допросе в канцелярии сказал надменно:
— Ежели в Томском что сгниет, прокиснет али сгорит, так все ссыльный виноват? Так, может, недолго им быть, сквитаемся.
Федьку ему стало до боли жаль, проклял свою выдумку. Но не виниться же? А все льдинка в сердце, не тает, проклятая!
Через две недели бирючи сзывали людей на Каштак, на Федькину смерть. Все посады пришли. Поджигатели редки, известно всем, что за это полагается.
На ровном месте — домик из сухих жердин, только войти и стоять в нем. Домик полит смолой, обставлен снопами. Палач поставил Федьку на колени, поп Киприян исповедал и причастил дурака. Палач запер Федьку в домике, отбежал, кинул горящий факел. Федька взвыл. И в последнюю минуту промелькнуло в дурной голове, что это его обнимает Маруська.
8. ДУРМАН-ТРАВА
Князь Осип Иванович Щербатой прибыл в Томск вместе с телом несчастного брата своего. Не в Москву же было возвращаться? И выдолбили могилу. И долго стоял князь на мысу, касаясь своей могучей рукою гладко остроганного креста. И думы его были невеселые. В дальние дали посылает нас долг служить царю и отчизне. И живот тут положить, а не зря ли? Хорошо как царь праведен и о земле своей и о людях своих печется. А сколько мы видели пустых властолюбцев, которые земли свои растранжиривали, перед иноземными властителями сгибались в льстивых поклонах: позвольте, мол, батюшка, усидеть на троне?
Ах, лукавцы царедворцы, бояре лукавы. Не каждый о земле своей печется, но многие о кошелях своих.
Вот брат, Дмитрий Иванович, в чужих краях богу душу отдал, служил до смерти, а много ли чего нажил? Ничего, кроме болести. Эх!..
Дивились томичи на нового воеводу, словно бы воскрес Дмитрий Иванович, ну как две капли воды похожи были братцы, потому и страшно на нового воеводу смотреть, как на мертвеца воскресшего.
Но прошло не так уж много времени, и томичи поняли, что новый воевода мало на своего брата похож. То есть глаза, борода, фигура, рост, все, как у Дмитрия Ивановича, а характер — совершенно иной.
Воевода Осип Иванович первым делом начал расширять и благоустраивать свои хоромы. Сперва строительством занимались его холопы, прибывшие чуть позднее самого князя вместе с его женой Аграфеной, сынком Константином и разными пожитками. Затем князь приказал сборщикам ясака у должников-ясашных забирать как бы в заклад рабов ихних, а то и родственников. Случались при этом и драки, и стрельба. Но разве власти поперек встанешь? Сразу не отдашь, что просят, придет отряд казаков и силой заберет.
Ясашные мирились. Так появилось на дворе у князя несколько нерусских рабов. Их крестили и дали русские имена. Они тесали бревна, ломали камень, работали на пашне.
Молодую девку Таньку взяли в хоромы мести полы и помогать на кухне, ибо была шустра и хороша личиком, глаза — большие сливы, на тонких руках браслеты звякают, улыбчива, услужлива.
Князь решил в годы службы взять свое, да и за брата Дмитрия Ивановича покойного. Иные полоняне тут пригождались, других направлял в свои подмосковные имения. Хотелось увеличить дворню так, чтобы другие московские бояре завидовали. А иначе — на что же муки в этой морозной стране? И что за жизнь тут? Невежество и грязь. Того гляди, разбойники наскочат, а хуже разбойников летом гнус, а зимой мразы великие.
Князь тайно посылал своих людишек на промыслы, чтобы не в казну, а себе поболе набить в сундуки шкур лисиц, соболей и белок.
А еще рабы ему дичь заготавливали, рыбу ловили и солили, коптили и вялили, брали орех, грибы, ягоды. Кто плохо работал, для того всегда кнут находился. И кабальные знали: убежишь — найдут, у князя казаков хватит — поймают в любой тайге, в любом болоте, да и запорют.
Любил еще Осип Иванович выбрать из челяди своей особу попригожей да побеседовать с ней. И Аграфена, жена, тому не препятствовала. Она с сыном Константином бывало что еще устраивала? Придет к князю служилый с женой в гости, напоят гостя наливочкой с дурманом, уснет он, а женку его уволокут в комнату князя, где у него лежанка для послеобедешного отдыха налажена.
Князь с чужой женкой беседует, а Константин с Аграфеной друг друга отталкивают, заглядывая в щелку двери. Смешно ведь! Кому — смешно, кому — грешно.
Есть о чем посудачить зимними вечерами: все такие беседы на особину получаются. Двух одинаковых случаев нет. Эта потеха дак потеха! Они такое и в своих имениях на Руси устраивали, а уж в Сибири совсем утех нет, кроме этой.
Грех-то он грех, да забавно. И ревности у Аграфены давно нет. Не молоденькие. А его-то, могутного, на всё хватит, и ей останется, так лучше уж при ней, по ее выбору. А иную особу унизить хочется. После такого, только намекни ей, враз покраснеет до ушей и умолкнет.
И вот ушла Аграфена в гости к жене дьяка, Константин где-то бродил по чужим дворам. А на улице — сосульки до окон. Пьет князь от скуки, да не пьянеет, только скучнее делается.
Медведя зимой из леса привезли, сделали во дворе тыновый круг, туда Мишку пустили. Там он живет в неволе. Пошел князь, бросил косолапому буханку свежего хлеба, тот ее умял в один момент.
Еще скучнее стало. И подумалось почему-то: живу, как медведь в загородке. Старею вот… И слезы на глазах навернулись.
Вошел в светлицу, там Танюшка, басурманка, корчаги с цветами переставляла, заметила, что слезы у него блестят, спросила:
